Проверка на прочность: Ширяевская биеннале

На бритые головы местных жителей с их полу-советским, полу-древнерусским бытом сваливаются патлатые раскованные иностранцы. Борьба искушенных организаторов с пресловутым выставочным "белым кубом" происходит на фоне непонимания простого народа, который немаркированный пространством "белого куба" объект не всегда способен осознать как искусство. Московский художник-марксист оказывается в роли муравья из басни, который пытается учить стрекоз – европейских художников, привыкших к грантовой системе "под каждым под кустом готов и стол и дом". Именно "Дом" был темой нынешней биеннале, дополняя ежегодную, сквозную тему "Между Европой и Азией", и как домики трех поросят из сказки, теоретические и практические построения художников прошли проверку на прочность в контексте дикой природы.

 

Самую провокационную работу на биеннале сделал Дмитрий Гутов. Он, правда, не стремился никого шокировать, но вышло неожиданно. Эффект неуместного дресс-кода: в купальнике или деловом костюме самом по себе нет ничего зазорного, но девушка в бикини в библиотеке произведет фурор, а человек в костюме на пляже будет сочтен сумасшедшим. Так и Гутов стал причиной жарких споров, так как приехал работать туда, где все отдыхают, и был серьезен среди беззаботных.

Гутов всего лишь хотел рассказать о том, что "он чужой на современном празднике жизни" и его дом – античность. Он построил высоко в прибрежных горах подобие греческого амфитеатра, с видом на Волгу, а на одной из березок, окружавших "сцену", повесил репродукцию со статуей Венеры Милосской.



Уставшим от долгого подъема на гору зрителям он прочитал рассказ Глеба Успенского, русского писателя-реалиста 2-ой половины 19 века. Сборник его произведений он купил по приезде в Самару в букинистическом магазине за 10 рублей. Недорого оценили его и представители современного искусства. А зря, сюжет удивительно подходил к передвижническому прошлому Ширяево, где Репин делал эскизы для "Бурлаков". Рассказ называется "Выпрямила". Написан он от лица уездного учителя, "маленького человека", придавленного безысходностью жизни и попавшего в Париж в качестве гувернера. Там он посещает Лувр и, увидя Венеру, чувствует, что она выпрямила его согбенную душу. После чтения рассказа Гутов сказал, что современное искусство перед классикой ничтожно, потому что не может так возвысить человека. Далее – что современное искусство зависит от контекста, а классическое от него независимо. Иностранные участники фестиваля, не сбежавшие еще во время чтения, стали возмущенно расходиться. "Живой флюксус" посчитал, что ему прописные истины о контексте и его отсутствии слушать оскорбительно, и они отправились далее внедряться в контекст. А зря – выпрямить может только то, что не искривляется по лекалам ситуации, но моделирует ее.



Столь самодостаточная публика Гутова не остановила, он высказал свои мысли до конца и вступил в дискуссию с оставшимися, теми, кто был готов поразмышлять. После чего, узнав, что в Ширяево собирается художник Юрий Альберт, который планирует сделать с ним совместный проект, а именно – запрячь Гутова как бурлака и заставит тащить корабль, Гутов извинился, сказал, что его ждут срочные дела в Москве, и отбыл, не дожидаясь конца биеннале.

А иностранные гости не утихали еще долго, говоря, что если бы заранее не было объявлено, что это перформанс, а сразу сказали бы, что это лекция, они бы не возмущались так сильно. Интересно, что подобная формальность могла бы их успокоить. Вот такая борьба за свободу творчества: перформанс должен выглядеть так, как они это себе представляют, а вот как лекция он выглядеть не может.

 

Наконец-то прибыл долгожданный Альберт. Для того, чтобы сделать в Самарском художественном музее акцию из серии "Экскурсия с завязанными глазами". Перед входом в залы всем завязали глаза черными повязками, и началась экскурсия, впечатления от которой несравнимы ни с чем. Для познания визуального заработали чувства, которые в процессе обычно не участвуют – слух и осязание. Обычно в залах нельзя говорить громко, трогать что-либо, смотришь на картины, затихаешь, уходишь в себя и становишься чистым взглядом, телесная оболочка как бы исчезает. Здесь телесность возвращается, трогаешь стены, двери, чувствуешь себя объемом в пространстве, который нужно сберечь от повреждений. Прикасаешься к тем, кто идет рядом с тобой, чтобы направить их или узнать направление, громко говоришь, куда дальше. Нарушаются музейные правила, но создается заботливое братство посетителей. Слух обостряется, из того, что говорит экскурсовод, внезапно начинаешь выделять фигуры речи вроде: "как вы видите", "очевидно" и другие однокоренные, которые выглядят издевкой. Начинаешь испытывать общее недоверие к словам: "справа от вас находится портрет Екатерины II". А вправду ли он там, не обман ли это. И более глубокое – а верно ли экскурсовод трактует? Но послушать картины все-таки было интересно.


Особенно тронул зрителей рассказ экскурсовода о картине Перова "Слепцы". "На картине перед нами открывается потрясающий вид русской природы – река, поля и холмы. По дороге, ведущей из церкви на холме, бредут нищие слепцы. Они несчастны, так как не могут видеть этой красоты. Поэтому все, что им остается – это ходить в церковь".

В зале искусства начала 20 века один из участников акции Альберта обратился к экскурсоводу, попросив позволить ему рассказать об одной из картин в этом зале. Она разрешила, гадая, как он это сделает. "Дело в том, что я могу говорить о ней с закрытыми глазами. Она принадлежала моим дедушке и бабушке. Я любил сидеть в кресле под ней. В тяжелые времена мои родители продали ее музею. Это – школа Сапунова. Фрукты лежат на поверхности полированного стола и отражаются в ней. Если внимательно присмотреться, можно увидеть также отражение в столе трех человеческих фигур. Правда не всем удается их увидеть". В этот раз их не увидел никто, но все поверили, что они есть.



В зале авангарда экскурсовод смешалась: если о торжестве передвижнического нарратива можно судачить часами, обсуждая жизненные перипетии героев картин, то здесь требуется точность описания не житейского, а искусствоведческого. "Жизнь в большом городе" Малевича была описана так: "Это абсолютно абстрактная картина. Малевич говорил, что изобразил на картине отель "Метрополь". Кое-где мы можем увидеть лица горожан". Тут женщина из публики потребовала рассказчицу определиться – если на картине видны лица, то она все-таки фигуративная, а не абстрактная. Внятного ответа не последовало. Но, кажется, картину можно все-таки назвать абстрактной, если считать таковой ту, на которой не видно ничего конкретного. А для всех участников акции она равнялась по содержательности "Черному квадрату".

 

После посещения музея на следующее утро все отбыли на корабле в село Ширяево, чтобы увидеть "номадическое шоу", которое длится один день и представляет собой циркуляцию толпы зрителей от объекта к объекту. Работы располагаются в самых неожиданных местах: в избах, на воде реки и озер, в пещерах. Художникам приходиться проявлять изобретательность, чтобы вступить в диалог с необычной средой. Контекст ведет себя агрессивно и непредсказуемо.

Некоторые работы даже не удалось увидеть. Так, художник Чертоплясов из Тольятти задействовал избу-архив газеты "Самарское слово". Окна ее забиты, замки на дверях изъедены ржавчиной. Чертоплясов представил, как томящиеся внутри забытые слова стремятся вернуться к людям, и наклеил на стены избы длинные полоски бумаги с текстами, как бы выползающие из щелей двери. Слова на них были написаны без пробелов, в спутанном порядке, словно они теснили друг друга, и каждое спешило первым показаться на глаза, в результате чего они смешались в новояз и уподобились футуристической поэзии. Художник, не будучи уверенным, чем это художественное слово отзовется, караулил работу всю ночь, но не выдержал и заснул. Утром он обнаружил, что полоски бумаги исчезли, слова ушли в народ.

Другие вещи пострадали от ночной интерактивной публики фрагментарно. Работу Алексея Костромы, обклеившего автобусную остановку белоснежными перьями, частично подожгли. Видимо, ширяевцы предпочитают не летать, а ползать. Так что в день "номадического шоу" все увидели остановку-мечту с опаленными крыльями. Перья были, увы, не от Феникса и не регенерировались.





Московская группа "Цветофоры" сделала гигантскую телеграмму из полос пенопласта, лежащую на водах озера. Текст ее был таков: "Радуйтесь Дорогие мои вылетаю скорым Ждите до скорой встречи Пригов". Что бы не имели в виду авторы, эта работа показалась бестактной и жестокой. Они забыли главное в телеграмме – "тчк". Это не формальность, это боль смерти. Все, тчк, он никогда не вернется к тем, кому был дорог, никогда его больше не встретить. ТЧК. Возможно, художники подразумевали, что телеграмма прислана с небес, и предполагали "взгляд с неба", с горы, на которой стоят зрители и смотрят на воду. Да только с земли телеграмму не прочесть, и местные рыбаки решили, что этот пенопласт – отличная рыбацкая лодка и разъяли текст на бытовые нужды.

Впрочем, были работы "вандалоустойчивые" в силу того, что вандализм был запрограммирован самими авторами. Так, в "Связях" Анны Броше хулиганство стало формообразующим моментом. В литературном классе сельской школы она сделала инсталляцию из портретов писателей, обычно оформляющих стены. Все они соединены черными стрелками, нарисованными на стене. Связи прослеживаются не по литературным влияниям, а как у Хармса, персонажно. Они как бы соседи по дому литераторов. Поскольку за время обучения писатели перерождаются из героев сочинений в нечто домашнее, обиходное, школьники шутят над ними, как над друзьями, подрисовывая к портретам смешные детали. Жуковский становится инопланетянином, Андерсен плачет и пускает сопли, Гофман и Блок разрисованы поверх так, что оба превращаются в Пушкина. В споре за право быть Александром Сергеевичем побеждает Гофман: далее по стрелке Блок оплеван гигантской чернильной кляксой на лице. А вот компания дон-жуанов, женских любимчиков: Лермонтов со следами помады на щеке и сам несколько женственный, с накрашенными алым губами, брутальный Маяковский курит две папиросы сразу – на щеке скупой чмок Лили Брик, у Есенина – жирные помадные поцелуи на двух глазах, одновременно напоминающие фонари, последствия драки.



В-общем, если после 1 сентября у них появятся дополнительные собачьи уши, сталинские усы, очки слепых и другие связи с общественностью, Анна не расстроится.



Инсталляция Йохана Герберта Шледера также разместилась в школе. Рядом с дверью безумного ярко-голубого цвета, забранной решеткой из толстых металлических прутьев он повесил табличку "Медкабинет". А на подоконнике рядом положил две тетрадки в клеточку. Вместо формул и примеров в них решаются творческие задачи. Страницы заполнены рисунками шариковой ручкой, которые при быстром пролистывании превращаются в анимацию. Первый набросок – почти натурная штудия с какого-то полузасохшего комнатного растения в горшке, которое далее убедительно мутирует в осьминога, ведьму и волка. Тетрадки перед дверью – вещдоки того, что людям с фантазией в школе не место. За такое не поставят пятерку, по шкале школьной стандартизации оценка – "больной", для которого идеальный дом – сумасшедший.

В большинстве своем иностранные художники учли специфику ситуации, и не пытались создать что-то монументальное и стабильное. Кто-то действовал по принципу "все мое ношу с собой" – Эммануэль Родореда сделал сквозной проект "Вход-Выход". Он везде носил с собой маленькую дверь, держа за ручку, как чемодан, и там, где он ставил ее и проходил через нее, там и был его дом.

Ханс Михаэль Руппрехтер, ученик Бойса, соорганизатор биеннале с немецкой стороны, участвующий в ней каждый год, спел песню о мужчине по вызову, дом для которого там, куда он наносит визит в данный момент. Он исполнил ее, аккомпанируя себе на детском синтезаторе, на клавиши которого он нажимал булыжниками. Оружие пролетариата превратилось в способ абсурдного звукоизвлечения.

Эстонские художницы Маре Тралла и Сирам заявили "Мое тело – моя крепость" и обнаженные доплыли до маленького островка у берега Волги, используя вместо надувных кругов старые деревянные наличники. На островке они сели на песок, поставив наличники так, что казалось, они сидят в окошках деревенского дома.

 

Спокойствие и основательность их фигур доказывали, что они небеззащитны и без стен.

Элен Рейн и Ирис Хейльригель, опять же с помощью пластики и текста, против идеи "дома" протестовали. Свой перформанс "Дом...звериная культура повседневности" они показали во дворе избы – музея Репина, противопоставив его "Празднику пирога". Напротив сцены, где женщины в народных костюмах завывали "русские народные" и проводили викторину – кто вспомнит больше названий хлебобулочных изделий, две художницы боролись против "Домостроя". Одна, в офисном костюме, "хозяйка" положения, читала манифест свободной женщины, вторая в обтягивающей одежде извивалась безмолвно, как кошка, изображая сексуальный объект в домашнем заточении.

Московская художница Ната Морозова для раскрытия темы "Дом" также воспользовалась собственным телом. Но в отличие от немецких феминисток, ей положение хозяйки дома нравится, она показала его как возвышенное вполне буквально. Художница устроила себе трехметровой высоты трон из ажурных конструкций в актовом зале школы, и уселась наверху, спустив напоминавшую гигантский кринолин шелковую складчатую юбку до самого пола. Перед ней стоял старинный сервиз и сама она напоминала куклу, "даму на чайник". Желающие, а таких было много среди мужчин, могли зайти под юбку и увидеть ножки и нижнее белье художницы, почувствовать себя закипающим от чувств чайником.

У меня дом ассоциируется в большей степени с мужчинами. В качестве материала для своей живой скульптуры "Русское" я использовала местных жителей. Перед стеной новенького сруба из свежих бревен телесного цвета я посадила на деревянную лавку в ряд полуобнаженных мужчин, лицом к избе, спиной к зрителям. Фрагмент реальной жизни был построен как картина, композиция из вертикалей тел и горизонталей бревен. Бревна смотрели на зрителей круглыми торцами c радиусами трещин, пересекающих годовые кольца, ряд мужчин обращался к зрителю круглыми коротко стрижеными затылками. Я хотела провести параллель между структурой традиционного для России жилища – избы и идеей русской "соборности" как способа государственного строительства, и так, чтобы это считывалось на визуальном уровне. Надо надеяться, это удалось, по крайней мере, самарский интеллектуал Илья Саморуков припомнил ремизовское "человек человеку бревно", высказанное писателем по поводу российского общественного устройства. Изба, выбранная мной в качестве "декорации", оказалась фондохранилищем музея, а представленный ряд мужчин можно было назвать славянским генофондом.



Самарский художник Сергей Баландин обратился к фольклору и сделал "Пряничный домик" из настоящих пряников. Не дожидаясь, пока его съедят, он сжег его на глазах зрителей, решительно распрощавшись со сказкой. Сказочно проведенное художниками в Ширяево время закончилось, все разъехались по домам. И даже если никаких открытий в искусстве на биеннале не случилось, то, как сказал кто-то, недовольный перформансом Гутова: "Зато на Волгу с горы посмотрели – красиво".

Авторы фото: Неля и Роман Коржовы, Юрий Альберт